Встретил в поле её. Ковыляла, культями-ножками прокалывла землю, пронизанную травяными корнями, и из земли сочилась кровь. Цеплялась всё да спотыкалась. Хлюпала и чавкала в сторону Города.
«А далече до людей?» - спросила с присвистом.
Кивнул я, так и не разогнувшись (савьюр нашёл, так выдёргивал). Слышал, как сердце затарабанило; чуял, как жаром лихорадковым от неё веет.
«Не ходила б ты к нам,» - осмелился выкашлять.
Та рассмеялась: затряслась мешковинная ветошь, под которой – ничто, роняя комья глины в траву.
«Я-то, менху, не пойду, так ты пойдёшь, - прокаркала. – Дай, одарю за помощь!».
И обняла. Загустел воздух, в глазах зелено стало. Как проморгался – уж и не было никого.
«Не то морок, не то снова шабнак явилась!» - подумал так и, скомкав сочные листы, помчался к себе: мёртвую кашу мешать на собственной крови, пить настойку, а потом… потом – письма писать, вязать Линии. Время моё из горстей вытекло в часы – как опустеет небесная колба, так и голову сложу, что же… медлить нельзя!
Сына бы увидеть, да не успеет, как ни мчаться будет на поездах, ни лететь серым соколом. И Даню, парня столичного, надо бы. Голова у него на месте, пусть приедет… Горе ведь, горе страшное... Как же справятся без меня? Как же выдюжат?
Что же, старый, не оплакивай себя – времени меньше и меньше, дел зато ворох. Пусть болят на грозу суставы – уже не важно, нечего жалеть их. Вперёд, старый, вперёд, письма слать, сплетая в последний раз Линии в защитный узор…